В твоих листах вся жизнь минувших лег; В них милое цветет воспоминанье; С них веет мне давнишнего привет... О верный цвет, без слов беседуй с нами О том, чего не выразить словами. В.Л. Жуковский. «Цвет завета» Сочинено ко дню рождения великой княгини Александры Фёдоровны. 1/13 июля 1819 года праздничного события, подобного тому, что взбудоражило жителей Берлина и Потсдама в июле 1829 года, давно не помнила прусская столица. Не то, чтобы увеселительные церемонии на высшем уровне были здесь редкостью — испокон веков они являлись непременным атрибутом придворного быта. Если, не в пример Парижу, Петербургу или Вене, они и не отличались в Берлине особым размахом и роскошью, если театру отдавалось здесь очевидное предпочтение перед шумными балами, к которым тихий «меланхолик на троне», скорее домашний, чем царственный по складу Фридрих Вильгельм III явно не имел вкуса, то тем не менее праздничные собрания разного уровня чередовались и при этом дворе с исправной регулярностью. Однако празднеств, выходивших за рамки бальной рутины, торжеств, которые не исчерпывали бы себя в тот момент, когда в залах смолкала музыка и гасли свечи, а долго ещё продолжали жить — в памяти современников, в произведениях литературы и искусства, их отразивших, им посвященных или ими вдохновленных, — таких в анналах прусского (да и не только прусского) двора отыщется не много. Один из них, под названием «Лалла Рук», прогремел в январе 1821 года. И вот теперь, в разгар лета 1829 года всё в волнении готовилось к другому, еще более грандиозному, которому наряду с первым суждено было по своему значению далеко перерасти рамки рядового придворного события. Если не считать различной тематики этих двух костюмированных праздников, многое в них было общим: большинство свидетелей и участников, те же инициаторы — королевские сыновья, тот же spiritus rector, первый выдумщик двора, герцог Карл Мекленбург-Стрелицкий, тот же автор декораций и эскизов живых картин, прославленный королевский архитектор Карл Фридрих Шинкель. Но главным и решающим, что объединяло оба события, являлась их виновница и первопричина, во славу которой все затевалось и которой посвящались эти необычные, из ряда вон выходящие торжества. Ею была старшая дочь Фридриха Вильгельма III и легендарной королевы Луизы Шарлотта, в 1817 году покинувшая родину, чтобы стать супругой брата русского императора, великого князя Николая Павловича. И хотя ещё долгие годы спустя берлинцы по старой привычке продолжали называть Шарлотту не иначе, как «наша принцесса», официально, после перехода в православие, её следовало величать великой княгиней Александрой Фёдоровной. Впрочем, к лету 1829 года устарел и этот титул. 6 июня «наша принцесса» впервые вступала на родную землю русской императрицей. Царская корона, которой за несколько дней до того она вместе с Николаем I, вслед за коронацией 1826 года в Москве, была вторично увенчана в Варшаве, словно удвоила сияние нимба, которым и без того была наделена в глазах общественности дочь боготворимой всеми королевы, ставшей за годы освободительных войн кумиром прусских патриотов. По общему мнению, Шарлотта и внешне больше всех напоминала мать. «Ни одно сколь бы то ни было существенное событие в королевской семье, — писала современница о её визитах на родину, — не производило хотя бы отдаленно такого эффекта, как это столь часто повторяющееся событие; всякий раз казалось, словно сама блаженной памяти королева Луиза ко всеобщей радости снисходила во славе с небес». |
