J. R. Official

Нa этот раз у моего друга было отлич­ное настроение, и он начал свой рассказ даже без особых просьб.

— Вас заинтересовала сицилийская марка? Я не удивляюсь, она может вызвать восторг у многих. На ней прекрасная тон­чайшая гравюра тех времен, когда в марочном искусстве еще была в чести и высоко ценилась терпеливая работа гравера. Одну Сицилию, помнится, я когда-то преподнес в подарок монакскому князю.

Такой важный господин, понятно, не коллекционирует от­дельные марочки. Он тогда составлял себе из сицилийских ма­рок целые листы. Как мы выражаемся, он реконструировал граверные плиты. Я объясню вам это сейчас. Дело в том, что после многочисленных граверных исправлений, проводимых на плите, когда она начинала при печатанья марок изнашивать­ся, случалось, что постепенно одна марка стала отличаться от других марок того же листа. Иногда это были едва заметные детали. Однако находились знатоки, умевшие, например, у си­цилийских распознавать все эти отклонения. Они либо писали толстые книги и составляли списки сицилийских ретушей (за­бава очень дешевая), либо стремились собрать все отклонения какой-то из этих гравюр. По этим отклонениям они снова со­ставляли целый лист примерно в том виде, как он вышел в ти­пографии из-под плиты. Это, конечно, более дорогое развлече­ние. Настолько дорогое, что его может себе позволить какой-нибудь монакский князь или один из Ротшильдов. Здесь нечто от кроссворда или, если хотите, от скачек, от волнующей охо­ты, а все это вместе можно назвать вершиной филателистичес­кого снобизма, доставляющей большое удовольствие торгов­цам марками.

Выглядит это так. Перед вами листок, клеточки которого заполнены одной и той же маркой, повторяющейся сто раз, но каждый раз она немножечко иная. Изменения узнаются в ми­кроскоп. Если, скажем, в бороде монарха торчит на один воло­сок больше, то по этому признаку вы определяете, что марка должна находиться в пятой клетке второго ряда, а если в ее обрамлении верхняя линия толще, то она из шестой клетки седьмого ряда. Это, как видите, весьма скрупулезные разли­чия, но знать их совершенно необходимо для того, чтобы пра­вильно расположить марки. Если вы представляете, как это де­лается, то можете гордиться. Речь идет о знаниях.

Ну так вот, если бы вы были монакским князем, то могли бы попытаться реконструировать такой лист, хотя бы только сицилийских, в два грана, голубого оттенка. На них этот экспе­римент нетрудно провести. Они встречаются довольно часто. Вы начнете с объявления, что заплатите пятьдесят франков за хороший экземпляр. Начнутся предложения и посылки. Выбе­рете из всего этого то, что вам требуется, вернете ненужное. Потом вы принимаетесь прилежно изучать на каждой марке бороду короля Фердинанда II, его брови, длину носа, извилины ушей и вариации надписи, обрамляющей марку. В зависимос­ти от всего, что вы найдете, вы определите ее потом в девятую клетку во втором ряду или в первую в восьмом. Так, как они располагались, когда семьдесят лет назад выходили из типо­графии в целых листах.

Сначала все идет быстро, так что в вас все время поддер­живается коллекционерский азарт. В филателии вообще нача­ло легко и быстро. Пять, десять, семьдесят, восемьдесят — че­рез два месяца у вас первые сицилийские в сборе. Но затем темп замедляется. Чем больше у вас марок, тем труднее доста­вать следующие. Ведь вам это уже известно. Восемьдесят ше­стую и восемьдесят седьмую такой монакский князь как-ни­будь еще достанет, но три следующих, до девяноста, уже вы­зывают затруднения и стоят по триста—пятьсот франков. До девяноста шести этот князь дотянул, а за девяносто шестой экземпляр заплатил уже две тысячи.

Оставалось раздобыть еще четыре. Это уже не масса и не куча, как раньше, это отдельные индивидуумы. За каждый в отдельности надо снаряжать охоту, о каждой можно написать детективный рассказ. Девятая марка в седьмом ряду и третья в третьем были для князя закуплены после длительных пере­говоров, причем первая — в Германии, у бывшего ротмистра, за три тысячи, а вторая — у шведского фабриканта галош, затре­бовавшего, кроме трех тысяч, еще любой другой экземпляр двугранановой. А так как он не заботился об отклонениях, то у него теперь были и деньги, и марка. Третью, предпоследнюю, один торговец искал целый год и послал по ее следам в Буха­рест своего агента. Агенту пришлось отправиться еще в Бор­до, а из Бордо — в Ригу. Торговец получил за марку восемь тысяч плюс дорожные расходы.

Итак, после двухгодичного труда лист был заполнен девя­носта девятью марками. Незаполненной оказалась еще только одна клеточка, ну, скажем, четвертая в седьмом ряду, маркой, которая долгие годы до этого была безразлична всем. Но, уди­вительное дело, законен такой вопрос: почему же она в то же время в течение этих поисков сицилийских марок не появи­лась? У нее в слове «Bollo» первое «о» немного толще, и это единственное, что в ней примечательно.

Теперь все ищущие щупальца кольцом сомкнулись вокруг этой марочки. Несмотря на то, что погоня нацеливалась имен­но на нее, ей словно удавалось увильнуть от всех силков и приманок. Можно было подумать, что она где-то пряталась. Но ведь таких, как она, марок, имеется на свете столько же, сколько и других. А она вот запропастилась, не найти ее. И если она не отыщется, то все это дорогое двухгодичное пред­приятие рухнет, рассыплется, лист никогда не будет полностью восстановлен.

Но тогда не текла бы в жилах монакского князя коллекци­онерская кровь. В решительный момент он взял дело в свои руки, устранив от него своего секретаря, и поднял дирижер­скую палочку. Казалось, что охота за последней маркой прино­сит ему особое наслаждение и что он вообще взялся за со­ставление сицилийских марочных листов только из-за сильно­го волнения, доставляемого ему этим последним этапом поисков. Несомненно, он получал от этого больше удоволь­ствия, чем его гости от рулетки и баккара, которые поставляли ему средства для этого удовольствия.

Князь в своей горячке поставил на ноги весь филателисти­ческий мир. Наобещал всем златые горы. Удесятерил цены. Подгонял торговцев и аукционеров собственноручными пись­мами. Подсказывал им, где искать. Он выезжал даже за гра­ницы своего княжества и приглашал к себе известных филате­листов, которые, по его подозрению, могли прятать это сок­ровище.

Коллекционеры и торговцы мира возбуждены, князь все накаляет атмосферу. Все филателисты роются в своих запа­сах, разыскивая 2 Gr Sicilia, вообще-то довольно дешевую и известную марку, но из-за своего незначительного отклонения получившую теперь в обстоятельном каталоге Зампоччи 476-й номер. Да, это именно четвертая марка в седьмом ряду, которую распознают только по ее толстому «о».

Человек, владеющий ею, обладал теперь, таким образом, це­лым состоянием, а всего два года назад каждый охотно продал бы мне ее за пятьдесят франков. Торговцы пытаются нащупать все новые и новые места, где ее можно было бы купить. Аген­ты гоняются за любым более или менее крупным коллекционе­ром. Журналы и газеты объявили: за 476-й номер каталога Зам­поччи будет выплачено десять тысяч швейцарских франков. И снова все филателисты мира устремились с лупами к своим сицилийским маркам, разыскивая, нет ли у них экземпляра этой обыкновенной марки, ставшей внезапно драгоценностью, потому что она нужна князю. Еще одна волна объявлений в га­зетах и журналах во всю страницу. Новые вежливые и заман­чивые письма торговцев своим клиентам.

Я, конечно, также получил такие письма от Келлера из Бер­лина, от Шампиона из Парижа, от Фридля из Вены, от Стенли Гиббонса из Лондона и бог знает от кого еще с вежливыми предложениями пересмотреть свои сицилийские, нет ли в моих запасах 476-го номера каталога Зампоччи, и в случае, если он у меня окажется, откликнуться, поставив любое приемлемое условие.

Сицилийские марки я не собирал. Но, может быть, потому, что мне доставляло радость видеть столь виртуозную граверную работу на крошечном листочке, я сохранил у себя ленточ­ку таких самых дешевых марок. Да, черт никогда не дремлет. Просто не верилось, что у меня оказалось сразу даже два экземпляра этой марки: один — в альбоме, прекрасно гашеный только на уголке, а второй — в запасе, также еще вполне со­хранившийся.

Следовательно, я мог предложить солидной фирме Стенли Гиббоне купить у меня тот вполне приличный экземпляр из альбома за двадцать тысяч франков, и они немедленно запла­тили бы мне эту сумму, потому что монакский князь заплатил бы им за нее в два раза дороже. Но меня надо знать. Я сказал себе: и я и он коллекционеры. Три года назад эта марка имела обыкновенную каталоговую цену. Не станем же мы наживать­ся друг на друге. Я написал монакскому князю, что ему, види­мо, не хватает именно этой марки и что я позволяю себе по­слать ее ему даром. И подписался: Игнац Крал, Прага.

Ну, потом последовала благодарность. Через полгода в Брюсселе князь получил за свою коллекцию большую премию, а я от него еще и звезду, как будто с золотом и рубинами, в прекрасном футляре. Называют ее офицерскими инсигниями ордена Карла Великого. Это высший орден, которым награж­дает монакский князь. Такой орден получают от него, кроме филателистов, также знатоки морских животных и археологи. Да, так все это было с этим орденом и с этой маркой. А вот, что касается ордена Бани... Я не показывал его вам? Это пре­красный орден. Я не шучу. Говорят, что, если обладатель его идет в Лондоне на прием в королевский дворец, навстречу ему обязан выйти гвардейский оркестр и играть, сопровождая его. Наш директор любил говорить: «Слышь, Крал, когда я опять закачусь в Лондон, то захвачу тебя с собой. Чтобы я мог по­хвастаться потом, что нам обоим наяривала королевская музы­ка!». Но это он только так говорил, на самом деле он не брал с собой в поездки сотрудников мужского пола.

Однажды ко мне явился господин Брзорад, швейцар из отеля «Оксиденталь», что на Карловой площади. Хотя «Оксиденталь» и второсортный отель, но сад перед его окнами при­дает ему аристократичность. К тому же в нем хороший уп­равляющий. Именно поэтому в нем частенько проживают иностранцы, рекомендующие его друг другу. Когда Брзорад приносит кому-нибудь из них первую почту, то просит на од­ном из семи языков, которыми он владеет, марку с конверта. Эти марки он обменивает в каком-то филателистическом трак­тире в Вышеграде, но он не брезгает обмениваться и с мальчишками, посещающими школу близ отеля. Таким путем он посте­пенно приобрел нечто, называемое коллекцией. Он оказывал мне различные небольшие услуги и за это хаживал ко мне за марочной мелкотой, от которой я хотел избавиться.

Так вот, в тот день он пришел ко мне, но отнюдь не за тем, чтобы порыться в корзинке для бумаг, где он находил иной раз ценные вещи для своей коллекции. Он зашел сообщить, что у них в отеле поселилась английская парочка. Она — кра­савица, стопроцентная дама, он — обыкновенный порядочный молодой человек. Она на вид года на четыре старше его. Отель «Оксиденталь» не подходит для романов, значит они молодо­жены, так они и отметились. Но романтическая деталь все же налицо: по-видимому, у них на исходе деньги, потому что Брзорад должен был помочь молодому супругу продать плати­новый портсигар и трость с золотым набалдашником. Дама, увешанная прекрасными драгоценностями, — она запирает их в несгораемом шкафу директора, — пока ничего не продает.

— Теперь они, должно быть, уже проели портсигар и трос­точку, потому что молодой супруг опять пришел ко мне, — объяснил Брзорад. — Дескать, я говорил с ним о марках. (Почты он пока никакой не получает.) Сообщил мне, что он привез с со­бой коллекцию марок и не прочь продать ее, если в Праге имеются филателистические магазины. Не возьму ли я это на себя, как бывало и раньше. И вот, господин диспонент, — Брзорад величает меня всегда самыми торжественными титу­лами, — этот англичанин вытащил из чемоданчика два альбо­ма... Открыл один, а там такие марки, что из-за них я был бы способен совершить покушение... Одни английские колонии. Гонконг, Гвиана, Наталь, Фиджи, Австралия, Виктория, Кана­да, одним словом, все! Старые, новые, гашеные, чистенькие, одна красивее другой. Когда у меня перестала кружиться го­лова, я кинулся к вам.

Надо сказать, что Брзорад, подобно каждому мелкому кол­лекционеру, недолюбливал торговцев марками. Он не мог по­нять, как может кто-то торговать вещами, которые, по его представлению, должны быть только предметом любви. Во мне он видел надежного защитника прекрасной коллекции англи­чанина против самого алчного стяжательства торговцев. Пос­ле того как он замучил меня комплиментами и мольбами, я вы­нужден был согласиться на встречу с его подопечным.

Англичанин пришел сразу же на следующее утро с альбо­мом, переплетенным роскошной мореной кожей зеленого цвета. Явился он с дамой, закутанной в меховое весеннее паль­то. Излишне говорить, что я не разбираюсь в женщинах. Но эта оставляла особое впечатление. Я словно смотрел на ее портрет. Как бы это яснее выразиться? Вокруг личика словно рама: золотистые с бронзовым отливом волосы, выбившиеся из-под шляпы, бриллиантовые серьги в ушах, жемчуг на шее, плечи скрывает мех. Очень накрашена. Видно было, что она старше мужа. Но никто не взялся бы утверждать, двадцать ли ей еще или уже все тридцать. Англичанин был красив своей молодостью. Я прикидывал, сколько ему дать, и решил, что ему двадцать пять. Красавчиком его нельзя было назвать, но был он рослый, здоровый, со свежим лицом, какой-то простодуш­ный человек. Лицо его показалось мне знакомым. Возможно, по какому-нибудь фильму. Там я мог увидеть такого простого, симпатичного англичанина, который под конец неожиданно оказывался героем.

У него разочарованно вытянулась физиономия, когда я объяснил ему, что сам я марками не торгую. Но его честное и искреннее лицо сразу осветилось широкой улыбкой, когда я заверил его, что постараюсь найти такого покупателя, чтобы господин — тут он назвал себя господином Юнгом — значит, чтобы господин Юнг удачно продал свои марки. И я выразил желание посмотреть их. Видите ли, я немного опасался, что в альбоме самым ценным окажется его переплет — из прекрас­ной тяжелой зеленой кожи с тисненным орнаментом.

Не спеша открыл я альбом.

Да, начиналось все, как всякая мальчишеская коллекция. Поймите меня верно. Вы, вероятно, представили себе, что в ней были поддельные Гамбург и Гельголанд, особенно тот, с трех­цветными пометками, потом кругло вырезанные марки из аме­риканских секреток и даже несколько гербовых. А все ос­тальные — самый обыкновенный товар, надерганный из пачек «сто штук за две кроны»?

Нет, не так это было. Коллекция Юнга была на двадцать этажей выше и тем не менее носила мальчишеский характер. У него там было — и не думайте, все в прекрасных экземпля­рах — с полтысячи обыкновенных марок британских колоний, но внезапно сверкнула среди них индийская телеграфная в че­тыре рупии 1861 г., за которую на любом аукционе началась бы драка. Или, скажем, у него было несколько Сент-Винсентов с Эдуардом, которые имеются почти у каждого коллекционе­ра, но снова среди них оказалась пятишиллинговая Pax et justitia под короной, которые стоили, так сказать, «для бра­та по дешевке», по три тысячи. И так в каждой колонии ока­зывалось нечто подобное. Но что было самым ценным, так это множество, почти полная коллекция, благотворительных ма­рок! Они выпускались колониями во время острой нужды в деньгах для ведения войн, для постройки больниц или фут­больных площадок. Казалось, что он ходил на благотворитель­ные базары покупать эти марки.

Надеюсь, вы поняли меня: мальчишество состояло в том, что у него были собраны обыкновенные и даже сверхобыкно­венные экземпляры, правда, очень хорошие, наряду с весьма ценными и даже ценнейшими экземплярами, их ему словно дарил из своих излишков дядюшка или старший двоюродный брат. Вы ведь по себе знаете, что именно таким путем попада­ли в вашу коллекцию более интересные штуки.

Я составил себе список наиболее интересных марок этого парня (мои посетители тихо скучали полтора часа, причем он держал ее руки в своих) и подсчитал, что они стоят от десяти до двенадцати тысяч крон, для мальчишеской коллекции не­дурная сумма. Молодого супруга эта сумма вполне удовлетворила. Он согласился также с моим советом отдать Брзораду другие марки, за которые мы не получили бы больше двух со­тен. Любой торговец отнесся бы к нам с сомнением, увидев их рядом с экземплярами для продажи.

Втянувшись в это дело, я пригласил Юнга пойти завтра вместе продавать марки. Я надеялся, что сумею убедить ка­кого-нибудь торговца съездить с ними в Берлин или в Вену, после чего ему будет обеспечена стопроцентная прибыль. Правда, это было не так просто. Кого в Праге могут заинтере­совать британские колонии?

Все утро до обеда я напрасно таскал по торговцам этого мальчика. Мы переходили из пассажа в пассаж, зная, что в их полумраке охотно прячутся магазины марок и фонографов. После второго пассажа господин Юнг предпочел остаться сна­ружи, пока я в течение двух часов уговаривал торговца в ма­газине. Он слушал с фонографа модные песенки и утверждал потом, что ему не было скучно. Потом, в третьем пассаже, он просадил двадцать крон, пытая счастье в игорном автомате, и я помешал его развлечению, вернувшись из магазина через полчаса с его непроданной коллекцией.

Мы договорились предпринять новый поход на следующий день, до обеда, так как после обеда молодые супруги регуляр­но играли в бридж. На этот раз мы предпочли центру окраину, где при меньших накладных расходах одинаково хо­рошо ведет свое дело еще ряд торговцев марками. Мы посе­тили парочку таких торговцев, одного — в Нуслях, а друго­го — в Вршовицах. Я ожидал, что Юнг возьмет такси, но он предпочел поехать за мой счет в трамвае. Он стоял со мной на площадке, и я должен был переводить ему остроты кондук­тора, над которыми потешались пассажиры. Он тоже смеялся. И когда мы, после неудачи в Вршовицах, поехали на Жижков, он мастерски вскочил в уже отъезжающий вагон. Магазин марок на Жижкове расположен за маленькой лавочкой с кан­целярскими принадлежностями. Хоть мы и не продали марки, но Юнг купил в этой лавочке для своей леди за две кроны картонного паяца. Там же любезный торговец сообщил нам, что его коллега далеко в Высочанах интересуется этими мар­ками и готов завтра милостиво посмотреть их.

На следующий день, в воскресенье, после обеда, мы поеха­ли в Высочаны. Дело в том, что в воскресенье набожные англичане не играют в карты. По дороге мой молодой друг за­интересовался модами наших предместий. Я сказал бы, что он изучал их очень серьезно, прямо как специалист, и даже за­ставил меня попросить у одного парня, который сел в Пальмовке в вагон, адрес магазина, где тот купил свой ярко-оран­жевый галстук и ядовито-зеленые носки. На этот раз мы продали марки. Сделка была совершена на четвертом этаже большого доходного дома. Юнг получил чек на девять тысяч, что показалось мне теперь приемлемым. Торговыми перегово­рами он не интересовался, глядел все это время в окно, наблю­дая, как за оградой какие-то подростки в красных и желтых майках гоняли мяч. Чек не придал ему гордости, и обрат­ный путь мы вновь провели на передней трамвайной пло­щадке.

Он очень сердечно поблагодарил меня, и я искренне при­гласил его вскоре посетить меня. Мне нравилось то, что он интересовался сразу столькими вещами: фонографами, трам­вайными остротами, футболом, носками и бог знает, чем еще. Рядом с ним я чувствовал себя лучше.

Когда Брзорад забежал похвастаться подаренной ему полу­тысячей британских колоний, я сказал ему, что в их отеле все же разыгрывается небольшой роман. Мне кажется, что здесь налицо брак двух бедняжек, которые не посчитались с волей мещански настроенных родителей. По-видимому, они поспеш­но сбежали из дому, и мне особенно понравилось в молодом человеке то, что он взял с собой лишь вещи, принадлежавшие лично ему: несколько безделушек и коллекцию марок детских лет. Впрочем, Брзорад не возражал против моего предположе­ния и благословил такой роман в своем отеле. Дескать, ничего, только бы у них бумаги были в порядке. Юнг очень обрадо­вал его подаренными марками. За это он должен был выяс­нить для него, какая пражская футбольная команда носит жел­тые майки. У нее, якобы, по мнению англичанина, имеется за­мечательный нападающий.

Господин Юнг посетил меня недели через две. На этот раз он принес альбом из красной мореной кожи. Экономить, пар­нишка, не умеешь, — подумал я, глядя на него с упреком и со­жалением. Ведь умудрился спустить девять тысяч за две недели.

Но это хорошее отношение к нему держалось только до тех пор, пока я не открыл второй альбом. Внезапно прежние приятные чувства, вызванные внешностью и открытым весе­лым характером парня, сменились завистью и подозрением.

Я завидовал. Да, потому что во втором альбоме молодого человека расположилась полная, да, совершенно полная, без пропусков, прекрасная и чистая коллекция неиспользованных служебных британских марок, в таком виде, как они употреб­ляются различными министерствами, командованием армии, адмиралтейством, обозначенные надпечатками J. R. Official, Army Official, Admiralty Official, О. W. Official. Представьте, у молодого человека были даже все марки, от первой до послед­ней, употребляемые королевским двором и имеющие надпечатки R. H. Official, в большинстве настолько редкие, что лишь некоторые самые распространенные из них значатся и оцени­ваются в каталогах. Боже правый, я ведь мог завидовать моло­дому человеку!

И я мог также заподозрить, что он украл их у бывшего владельца или ограбил его. Ведь я знал, что ни на какой почте Великобритании не продаются марки, используемые для офи­циальных писем министров или королей. Так что если они появятся где-нибудь в целых сериях, то это означает, что этот их обладатель мог получить их только в виде подарка, и это в буквальном смысле слова королевский подарок, потому что с меньшей протекцией их никому не получить. Ну, так вот, если такая вещь, которой могут во всем мире похвастать два или три десятка людей, очутится в руках обыкновенного мо­лодого человека, то невольно приходят на ум все способы, ко­торыми он мог добыть ее, кроме одного: что он добыл ее чест­ным путем.

Я принялся расспрашивать его исподволь, чтобы не выдать своих» подозрений.

—  Откуда у вас столько разных неиспользованных марок?

—  Мне их подарил отец. Когда мне было четырнадцать лет, он увидел, что я тоже начинаю интересоваться марками. — И парень с лаской посмотрел на марки, словно они напомнили ему что-то очень дорогое.

—  А как они попали к отцу?

—  Вот этого я не знаю, ей-богу, не знаю. Возможно, что он купил их. Он тратил на марки довольно много денег. Как вы думаете, смогу я за них что-нибудь получить?

Нет, Юнг и не подозревал, чем он обладает. Не знал, что если бы я телеграфировал моим старым друзьям из фирмы Зенфов и сообщил, что у меня лежит на столе, они примча­лись бы экспрессом и выложили бы, скажем, пятьдесят тысяч, не меньше... Кроме шуток, он ничего не подозревал. Только пытливо посмотрел на меня, безмолвно спрашивая, выручит ли он хотя бы две сотни, чтобы оплатить счета в отеле. Это были честные, искренние, лишенные всякой хитрости простые глаза. И эта наивность, и чистый взгляд подсказали мне, что никакого мошенничества здесь нет, ни у кого он эти марки не крал, не может такой искренний и милый молодой человек со­вершить нечто подобное.

А если они в самом деле принадлежат ему? Тогда молодой человек принадлежит к дюжине избранных среди двух с по­ловиной миллиардов смертных. Только эта горстка избранных может приобрести честным путем все эти J. R. Army, R. H. и прочие Official.

Но чувство почтительности пока не завладело мной пол­ностью. Я все еще колебался. Правда, слегка. Полной уверен­ности у меня не было. И чтобы замаскировать это свое со­стояние, я небрежно сказал ему:

— Оставьте пока мне эту коллекцию. А сумеем ли мы сбыть где-нибудь ваши марки, я скажу вам денька через три.

Представляете, он еще принялся горячо благодарить меня, собственно, чужого человека, что я разрешаю ему оставить у меня на столе его марки! Одну из интереснейших коллекций на свете. После этого я окончательно убедился, что марки ему подарило лицо, способное их раздавать.

Я заинтересовался Юнгом. Кто же он такой в самом деле и что делает в Праге? На другой день я отправился на прием к британскому послу. Вначале я должен был представиться швейцару, затем — канцеляристу и только потом — секретарю. Сами понимаете на мне была одежда, в которой я хожу на работу в банк, а рекомендовал я себя только с помощью моей старой пожелтевшей визитной карточки. Так что прошло не­мало времени, пока я миновал швейцара, чиновника и секре­таря и очутился перед самим господином послом.

—  Недавно я познакомился с одним молодым англичани­ном, — начал я. — Он ничем не примечателен, обыкновенный молодой, веселый, очень скромный, доверчивый, быть может, чересчур доверчивый человек и простодушный...

—  Погодите! — внезапно перебил  меня посол. — Господин секретарь, оставьте нас с этим господином наедине, — и с эти­ми словами он чуть ли не вытолкнул за двери своего секрета­ря, который только что ввел меня сюда и ждал минуты, чтобы избавиться от меня.

—  Я догадываюсь, кого вы имеете в виду, — сказал посол, когда мы остались одни. Он подошел к несгораемому шкафу, с полминуты возился, открывая его, а потом принес мне ма­ленькую фотографию.

—  Это ваш молодой англичанин?

—  Я все думал, кого же напоминает мне этот молодой че­ловек, — сказал я удивленно. — Оказывается, надо было про­сто вспомнить ньюфаундленскую марку! Теперь я знаю, где я столько уже  раз  видел лицо  молодого Юнга.  Конечно,   это он, — подтвердил я, подумав, что посол, возможно, не имеет филателистического образования.

—  Славу богу! Благодарю вас от всей души, — и голос ста­рого человека задрожал от волнения. — Сколько мы его ра­зыскивали! Его семья и наша империя могут опять свободно вздохнуть.  А теперь  расскажите,  как и  где  вы  нашли  его?

Я рассказал ему о Брзораде, об отеле «Оксиденталь», о красивой госпоже Юнг, глядя на которую не скажешь, что она на пару лет старше своего супруга, о торговцах марками и на­ших походах к ним и, наконец, о том, как молодой Юнг, сам этого не подозревая, выдал свое инкогнито коллекцией слу­жебных британских марок, которые попадают в руки не каж­дому на дороге. Все эти полчаса старый посол поглаживал мой рукав и раз двадцать признательно сжимал мою руку. Видно было, что я завоевал его расположение своим рассказом и тем, что я ни о чем не расспрашивал его.

Да, он мне полностью доверился, настолько, что стал сове­товаться со мной.

—  Как вы думаете, как нам заполучить его домой? — спра­шивал он. — Мы должны быть крайне осторожны. Стоит ему почувствовать, что мы знаем, где он находится, — и тогда он снова исчезнет, ищи его тогда на другом конце света! В Праге он считает себя пока в безопасности. Кроме того, как вы гово­рите, у него нет денег. Значит, он в пределах досягаемости. Но как поступить, чтобы он вернулся домой? Конечно, один. Без этой, простите, дамы. Это исключается.

—  Мне кажется, что она из очень хорошей семьи, — заме­тил я. — Уж очень не хотелось мне предавать моего молодого друга.

—  Да, но не в этом дело.  Это невозможно. Так что же делать?

Я вспомнил, как нежно посмотрел молодой Юнг на свои марки, когда сказал, что это подарок отца. Возможно, он ви­дел в этот момент руки, дарившие их ему, когда он был еще мальчуганом?

—  А что, господин посол, если бы разнесся слух, будто за­хворал его отец?

—  Вот  это   идея!   Великолепно!   Вы — прирожденный  ди­пломат, господин, господин...

—  Игнац Крал.

—  Я передам ваш совет в Лондон.

Мы дружески простились. Он проводил меня до самой лестницы к удивлению секретаря, чиновника и швейцара, с трудом допустивших меня к нему.

Мистер Юнг не зашел справиться о своей коллекции, как было условлено. Он мог уже прочитать во всех газетах, что в Лондоне заболела очень высокопоставленная особа и что к ней были срочно вызваны все ее сыновья, один — из Либерии, где он охотился на львов, второй — с хребтов Каракорума, ку­да он взбирался уже несколько недель, и другие — из разных концов света, где они занимались спортом. О Праге в этих со­общениях не было ни звука. Однако Брзорад рассказал мне, как мистер Юнг вскочил и ринулся в свой номер из холла оте­ля, после того как вычитал что-то в «Дейли мейл». Он даже швырнул газету на пол. Через полминуты он явился к Брзораду и упросил его купить у него несессер с туалетными при­надлежностями из хрусталя, золота и серебра всего за три ты­сячи крон. Этих денег как раз хватило, чтобы заказать особый самолет из Праги в Лондон. Молодая дама, плача, уехала в тот же день на Ривьеру. Поездом.

Альбом J. R. Official я упаковал и отослал послу для Юнга. Этим должна была кончиться эта странная история.

Примерно через три месяца меня посетил секретарь посла. Передал просьбу посла явиться к нему в будущий четверг на ужин. Одежда вечерняя— фрак.

Я отговаривался, как только мог. Дело в том, что прокат фрака стоил как будто сто крон. Об этом я знал от одного своего коллеги, бравшего фрак для женитьбы. Но секретарь так настаивал, так просил не отказывать в просьбе старому господину и его супруге, что я сдался и не пожалел. Перед ужином посол протянул мне знакомый альбом с переплетом из красной мореной кожи. Мне, мол, его посылает мистер Юнг на память и в благодарность за то, что я сопровождал его в Праге. Во время ужина я положил альбом под себя и сидел все это время на коллекции J. R. Official. Весь вечер прому­чился я от мысли, что создал у мистера Юнга представление, будто вся Прага состоит только из пассажей и окраинных до­ходных домов. Знай я, кто он такой — уж тут я развернулся бы, расположил бы его к Праге, показал бы ему Градчаны и Карлов мост и Вышеград. Ужин был великолепен и утешил меня. Я сидел рядом с супругой посла, и мы говорили о доро­говизне. С нами ужинало с десяток других господ и дам из по­сольства. В бриллиантах и жемчугах, в глубоких декольте и фраках, и все усердно принимали участие в разговоре со мной.

Когда очередь дошла до тостов, внезапно появился лакей, неся что-то на подушечке. Это был орден для меня. Орден Бани. Я покажу его вам. Его носят только к фраку, а у меня фрака нет. Было сказано, что я получаю его за великие заслу­ги перед Великобританией. Мне повесили его на шею, произ­несли в мою честь тосты, но вы ведь знаете, я не падок на славу. Зато коллекция, на которой я сидел, доставляла мне несказанно большую радость.

Разумеется, ни словечка не было сказано о том, за что я получил орден. Но когда я уже уходил, — посол предоставил мне свой автомобиль, — то подумал, как, вероятно, тяжко пере­носить разлуку со своей прекрасной дамой бедняге Юнгу. Ведь он был так счастлив с ней в Праге. И вот я решил замол­вить за молодых людей словечко.

—  На мой взгляд, эта парочка чертовски подходит друг другу, — шепнул я послу, проводившему меня до лестницы. — Дама произвела на меня впечатление благородной и...

—  Иначе не могло быть, — улыбнулся посол. — Она — гер­цогиня и из очень старинного рода.

—  Но почему у вас в Англии считают невозможным их брак? Разве между ними столь большая разница, между герцо­гиней и господином Юнгом?

—  Если говорить о родовитости, то разницы нет, — отклик­нулся посол. — Но она старше его.

—  Неужто какой-то год может служить препятствием! — настаивал я. — Я всегда слышу, что женщины умеют отлично сохраняться.

—  Да,   отлично, — и тут  посол  расхохотался. — Ему  два­дцать шесть лет, а она самая сохранившаяся женщина в Лон­доне. Ей пятьдесят два года.

 

Редкостная надпечатка 2F. 50 Cent Belgien

 

Содержание