Очищено снаружи и внутри

Не пасьянс раскладывал Крал, и не кар­ты лежали аккуратными рядками на его столе. Это просто так выглядело, когда он раскладывал письма. Края писем уже пожелтели, как старая слоновая кость, и порядком истлели. Он сличал их с какими-то заметками в своей записной книжке и говорил:

— В будущем месяце в Женеве состоится большой аукци­он марок. Вот я решил послать туда и свою долю, надо же запастись средствами для покупки марок в новом году...

Я рассчитываю, что они вызовут сенсацию. Это довольно увесистый пакетик. Вы увидите по маркам старый австро-вен­герский способ оплаты почтового сбора. Коллекция того вре­мени, когда Австрия воевала с Италией и Данией. Надо ска­зать, что после мировой войны коллекционеры заинтересова­лись полевой почтой. Я посылаю в Женеву еще кое-какие старые марки. Далее, экземпляры смешанной оплаты сбора ломбардийско-венецианскими марками, — вы узнаете по ним воен­ную судьбу Италии, до освобождения, — и марками маленьких итальянских государств, которые незадолго до 1850 г. были оккупированы Австрией. И, наконец, экземпляры с оплатой сбора австрийскими марками, причем из Майнца — черт побе­ри, вот это когда-то было государство, эта Австро-Венгрия! Посылаю и другие редкости. А потом я еще выбрал для аукци­она немые штемпеля. И на них в мире имеется спрос.

Крал принялся выравнивать в стопочку письма, на кото­рых марки были погашены различными кругами, звездами, ре­шетками, зубчатыми и мельничными колесами вместо поло­женных круглых официальных печатей с обозначением места и даты.

— Сотни   людей, — продолжал   говорить Крал, — страстно рыскают по свету в поисках именно этих марок и этих штем­пелей.   Конечно же, Крал имеет такие великолепные и вечно свежие запасы, что может прибавить к пакетику еще немало редкостей. Для каждого заинтересованного в аукционном па­кетике найдется приманка, на которую он клюнет. Я уже ясно вижу, как ринутся на эти марки коллекционеры, как захотят перещеголять друг друга в цене! Пожалуй, я получу порядоч­ную сумму. Человек должен быть психологом, мой друг.

— В   данном   случае хорошим коммерсантом, а психоло­гом — об этом спорить не станем, — вставил я, но, вспомнив, что в банке его недооценивают из-за недостаточного коммер­ческого таланта,  я  решил ему, однако, немного польстить.— Но коммерсант вы знаменитый.

— Я — коммерсант?! — воскликнул Крал   с   нескрываемым презрением. Не знаю, было ли оно направлено против коммерсантов или против своих собственных качеств. — Будь я ком­мерсантом, я обладал бы кое-чем посолиднее, нежели коллек­ция марок. Вот коммерсант, с которым мы одновременно начи­нали собирать марки, — тот действительно был настоящим коммерсантом. Он учился со мной в первом классе гимназии и звали его Гуго Шварц. Отец его торговал хлебом и кожами в Будейовицах. Когда мы, мальчишки, обменивались с Гуго, то всегда несли убытки. Он постоянно обводил нас вокруг пальца. Его папаша — единственный из всех папаш наших мальчи­шек — помогал ему собирать марки, снабжал его марками из какого-то неизвестного источника, который мы, остальные, тщетно разыскивали. «Парень учится таким манером торго­вать», — говаривал старый Шварц. И он не ошибся. Позднее парень бросил марки, быстро продвинулся, стал, наконец, ди­ректором какого-то банка и в качестве административного со­ветника заседает не менее чем в тридцати местах. А я? Нет, я никогда не был коммерсантом. Но психологом я был с рож­дения.

И Крал обвел глазами шкафы с марками, стоявшими вокруг по всей комнате.

— Вот оно, мое имущество, накопленное за шестьдесят лет. Его основание я заложил в десять лет. Вот, посмотрю я на него так и спрашиваю себя, имеет ли моя коллекция — а она, безу­словно, одна из наиболее интересных в Европе — вообще ка­кую-нибудь ценность? Она ценна опять-таки для какого-ни­будь энтузиаста. В коллекционировании марок самым ценным является страсть, с которой мы их разыскиваем. Не деньги, а моя жизнь в этих марках. А ведь она не представляет ни для кого никакой ценности, кроме меня.

Вот эта коллекция Шварца, о которой я говорил, думаете, она была какой-нибудь особенной? Да нет же. Куча обмусо­ленных марок без уголков и с поврежденными зубцами. Но в наших мальчишеских глазах это были, конечно, большие ред­кости. Для мальчишки не существует деталей. Нас ошеломляли марки с Багамских островов, Гренады, Квисленда, с диадемой на красивой женской головке, Соединенных Штатов с целой галереей портретов, Саравак с раджой-европейцем, гавайские, с надписями: Элуа Кенета, Анахи Кенета, Зоно Кенета. Эти таинственные надписи мы, мальчишки, считали благозвуч­ными тропическими именами королей и королев (на самом де­ле это были обозначения денежных достоинств: пять, десять и т. п.), слова: Барбадос, Бхопал, Невис, Фаридкот — звучали как будто какие-то колдовские заклинания, открывающие далекие моря и континенты. Марки были для нас как бы входным би­летом туда. Я завидовал Шварцу с его альбомом, словно обла­дателю мира, и я отдал бы ему за него все свои запасы. О ценностях в  собственной  коллекции я долгое время даже не подозревал.

—  А что же это было?

—  Вот это и подобное этому, — Крал показал на посылку, подготовленную им для Женевы. — Это — образец запасов, ко­торые я накопил еще мальчишкой. Хотите выслушать один жизненный совет? Не тратьте сотни, а то и тысячи на покупку трехпфениговых саксонских, однокрейцеровых баварских, на Макленбург, на самый старый Шлезвиг-Гольштейн, не входите в долги, не стремитесь закупать для своей коллекции Мерку­риев, кварт-блоки, полоски, андреевские кресты первых авст­рийских марок и нечто подобное! У меня столько запасено всего этого, что после моей смерти они наполовину упадут в цене, а возможно, и до одной трети. Вас, наверно, интересует, как я поступлю со своими коллекциями? Я завещаю их Нацио­нальному музею, а так как там в марках не разбираются, то выбросят дублеты на рынок. Увидите, как полетят вниз цены, и даже на такие редкости, о которых твердят, что их несколь­ко штук в мире.

—  Сегодня вы разговорились. И я с нетерпением жду еще одного: откройте мне секрет, где и как вы раздобыли свои пер­вые сокровища?

—  Что же, открою с удовольствием. Папаша мой был в Будейовицах — как бы мне получше выразиться? — ну тряпични­ком, что ли, только более высокой марки. Сам он называл се­бя старьевщиком. Старьевщик — это уже нечто повыше, а у отца,   бедняги,  всю   жизнь   было страстное  желание   кем-то стать... Хотя бы оптовым торговцем ветошью или возчиком. Он скупал старый лом для металлургических заводов, битые бутылки для стекольных и подобный хлам. Мы были очень бедны. Жили на Пражской улице в старом одноэтажном доми­ке, в Будейовицах, как я уже говорил. Имелись у нас кухня и одна комната да маленький дворик и сарай, куда отец сво­зил старье. Бедняга возил его на тачке, таскал в корзине на спине и только изредка, когда доставал железный лом, нани­мал повозку. Неприбыльная это была, должно быть, торговля.

Но мне, мальчишке, жилось неплохо. Сколько среди этого хлама попадалось винтиков, старых скоб, старых замков — это и были мои игрушки. Когда я, как почти все ученики, за­нялся коллекционированием, — был я тогда во втором или третьем классе гимназии, отцу очень уж хотелось, чтобы хотя бы из меня вышел толк, — то обменивал марки на скобы, с которыми мы бегали на остров копать ямки и прудики.

Отец скупал и старый бумажный хлам для бумажной фаб­рики. Однажды ему удалось закупить громадную гору старой бумаги из княжеских шварценбергских канцелярий. Зарабатывал он при ее продаже двадцать крейцеров за центнер. Здесь были свалены кипы старых документов, перевязанные верев­кой, и я развязывал и снимал эти веревки для отца, чтобы он мог и их продать. Но в большинстве это были беспорядочно скомканные вороха бумаги, счетов, деловой переписки, сва­ленные на чердаках и в подвалах княжеских учреждений, ку­да они, вероятно, попадали по истечению какого-то срока. Отец сгружал бумагу в сарай или прямо во дворе, а когда у него накапливалось ее порядком, свозил на бумажную фабри­ку возле Влтавы.

Иногда, помогая отцу, я замечал на конвертах марки. Рас­сматривая их, я стал постепенно выискивать такие, оклеенные марками бумаги. Я даже начал фантазировать, что, вот, однаж­ды буду так рыться и наткнусь на какие-нибудь мексиканские или китайские марки. Тогда будет у меня для мальчишек в об­мен нечто другое, нежели старые скобы и подковные гвозди.

Отец допоздна обходил деревни, продавая свой хлам, и я мог свободно целый день рыться в его запасах. Я выгребал старые письма — листы бумаги, сложенные вчетверо: унижен­ные просьбы, длиннющие счета, заказы, газеты, разные офи­циальные бумаги. Всего этого было предостаточно, но я был разочарован. В двух фурах, которые отец привез из Крумлова, где накопились бумаги центральной канцелярии шварценберг­ских имений и предприятий, не удалось мне отыскать ни од­ной марки даже из Австралии, Канады или Америки.

Здесь были австрийские и венгерские марки или марки из маленьких германских государств, где, по-видимому, Шварценберги имели свои учреждения и имения. Что ж, раз не было ничего другого, я отбирал такие конверты и документы с мар­ками и уносил их в заветное место на чердак. Там давно стоял пустой старый сундук, вот в него-то я их складывал до поры до времени. Когда-нибудь, размышлял я, я аккуратно сниму с них марки и начну обменивать, «шахермахерничать», как мы говорили. Хотя бы с учениками первого класса. На обмен со Шварцем я не мог отважиться, тот требовал иностранных.

Отец не должен был знать о моей возне на чердаке над ку­чей макулатуры. Особенно, когда я заметил, что мой сундук начинает переполняться, а это означало, что я стащил у отца чуть ли не полцентнера бумаги. Это равнялось десяти крейце­рам, целое небольшое богатство для отца. Поэтому я подни­мался на чердак в полумраке, отбирал кое-какие конверты и, попросив у матери горячей воды, отклеивал с них марки.

(И нас, мальчишек, нельзя было обвинить в варварстве. Мы наклеивали марки в свои альбомы, которые мы изготовляли из школьных тетрадок, не всей оборотной стороной, а только верхним краешком!)

Ну, вот, так у меня образовались кое-какие запасы, и мне даже иногда удавалось надуть какого-нибудь начинающего. Но даже за двадцать ломбардских марок Шварц не желал обменять ни одной трехугольной с мыса Доброй Надежды. Он спросил однажды насмешливо, нет ли у меня саксонской тройки. Я вспомнил свой сундук и стал подумывать, уж не найду ли я там действительно эту марку, тогда мне достанет­ся редкостный и такой желанный «Мыс». Но случай препод­нес другое. В пятницу я показал Шварцу русскую марку в три с половиной рубля, которую я выманил у одного парня с Четырех Дворцов. Вдруг Шварц вырвал ее у меня. Для того что­бы не драться с ним и при этом не помять эту русскую до­вольно редкую марку, я конфисковал у него школьный ранец.

Дома я осмотрел ранец, нет ли в нем марок, которыми я смог бы возместить убыток. Но вместо марок нашел два номе­ра немецкого филателистического журнала. Это был неплохой журнал, в нем были заметки, изображения марок, а главное — цветные образцы марок, такие красивые, что хоть сейчас вы­резай и обменивайся с кем-нибудь. Текст я понимал. Будейовицы были тогда еще немецко-чешскими, но беднота, а мы принадлежали к ней, была там только чешской национально­сти, хотя мы и обязаны были посещать немецкие школы. Я прежде всего прочитал большое объявление о том, что из­датель журнала заплатит десять германских марок за каждую саксонскую тройку. Тут я понял, почему Шварцу хотелось за­получить ее от меня. Хотя мы имели дело только с почтовыми марками, но я уже знал, что те десять германских марок озна­чают деньги, и когда я осторожно расспросил отца, то узнал, что это большие деньги. Понятно, я записал себе адрес изда­теля— это были братья Зенф в Лейпциге. А русскую марку в три с половиной рубля я продал Шварцу, когда возвращал ему ранец, за восемь крейцеров.

В воскресенье я начал поиски саксонской тройки. Уже че­рез час я нашел их целых три на бандероли каких-то саксон­ских дворцовых газет. Одна тройка была загрязнена жирным штемпелем, а две очень чистые и неразрезанные были на­клеены на рождественский номер газеты. На кухне я отклеил их, марки аккуратно отрезал друг от друга, а в понедельник, на уроке естествознания, написал под партой письмо господи­ну Зенфу. За восемь крейцеров, вырученных у Шварца, я по­слал письмо с одной саксонской тройкой. Написал, что не требую за них денег (потому что знал, что отец отнял бы их у меня и купил бы мне на них платье или башмаки), а хочу получить побольше американских марок. Предлагал прислать ему еще одну, которую я отстриг от этой, сообщал, что у меня имеется еще одна такая марка, с немного более жирными сле­дами штемпеля, и, наконец, обещал найти еще какие-нибудь.

Через неделю я получил из Лейпцига ответ заказным пись­мом. Большой конверт был полон американских марок, без­упречных, как новенькие, марки были стоимостью от одного до многих центов и сентаво. К ним было приложено письмо. Меня спрашивали, доволен ли я и на самом ли деле я отстриг друг от друга, как писал, две объединенные саксонские трой­ки? Быть этого не может! Ведь это грешно! И добавляли, что если имеются еще другие, то чтобы я присылал, даже если они не безукоризненны.

Во второй раз я послал ему ту, не совсем красивую марку, но получил в обмен такой же пакет, даже чуть побольше. Я оказался настолько разумным, что попросил, чтобы мне так­же прислали журнал, который многому научил меня. Напри­мер, я узнал, что такое каталог или что четыре баварские еди­нички в одном блоке означают четыре неразрезанные марки, и в таком случае они стоят намного дороже, чем четыре от­дельных. Вообще журнал давал мне много различных необхо­димых сведений. Так что вскоре моя коллекция начинала пе­рерастать мальчишескую. Если бы я не боялся отца и выписал себе один из тех альбомов для среднего коллекционера, о ко­торых объявлялось в журнале, я заполнил бы такой альбом. Тогда я мог это сделать, в восьмидесятых годах, а Зенфу я смог послать несколько неповрежденных баденских марок, которые из-за хрупкой бумаги очень ломки.

Мне захотелось похвастаться Шварцу своими переполнен­ными тетрадями, коллекцией сына бедного тряпичника. И тут произошло необычное. Он из гонора сразу перестал интересо­ваться марками и начал помогать отцу торговать с крестьяна­ми в его предприятии. Значит, я косвенно как бы помог ему сделать карьеру!

А со мной как было дальше? Однажды, в воскресный вечер, отец спросил у меня, имеет ли моя коллекция, над которой я как раз сидел, какую-нибудь ценность. Я быстро мысленно подсчитал, сколько саксонских троек, блоков и баварских по­лосок, сколько прусских, любекских и мекленбургских марок я послал Зенфу, и сообщил отцу самую низкую стоимость: «Этак, тысячи полторы, а возможно, и две».

Вот тут отец схватил меня, перегнул через колено и выпо­рол ремнем, сколько влезло. Отец не выносил, когда я лгал. Ведь за такие деньги можно было у нас тогда купить целое хозяйство или завести приличный извоз с двумя парами лоша­дей! Извоз, хотя бы с одной лошадью, был жизненным идеа­лом моего отца, а я, мальчишка, бросаюсь такими суммами, да еще ссылаюсь на использованные марки!

И все же какой-нибудь год спустя я на вырученные от ма­рок деньги осуществил его мечту. Вот я и ответил на ваш во­прос: как я начинал, это конец рассказа.

—  Про Зенфа вы только начали и не закончили.

—  Тогда у вас будет еще один конец. В жизни все не так, как в рассказах. Добавьте еще кусок жизни — и сразу у вас будет новый конец для вашего рассказа. И так вы добавляете и добавляете, пока не подойдете к настоящему, последнему концу. Так и с рассказом о Зенфе.

Он все больше и больше втягивал меня своими письмами в филателию. Чтобы удовлетворять его требования, мне приш­лось узнать, что такое штемпеля и какова их ценность, что значат марки на конверте, блоки, зубцовка, андреевские кре­сты и тому подобные вещи, о которых и взрослый филателист знал тогда немного, не то что такой парнишка из Будейовиц, как я. Постепенно я понял, что у меня на чердаке сущие сокровища, хотя тогда я еще и понятия не имел о том, как будут когда-нибудь расцениваться австрийские шестикрейцеровые и двухкрейцеровые марки в парах из середины листа или мар­ки с печатью с обеих сторон с токайской просечкой, или меркурий, гербовые марки, использованные как почтовые, или по-разному наклеенные одиночные марки, например, одна на другой, а то и с другого конца (последним увлекался один венгерский почтмейстер), каким спросом будут пользоваться старинные штемпеля всех форм и цветов и вообще подобные редкости. Впрочем, даже господин Зенф не интересовался тог­да ими, а поэтому те запасы остались у меня с того времени почти нетронутыми.

Переписываясь, я довольно хорошо познакомился с госпо­дином Зенфом. «Уважаемый господин», — обращался он ко мне, а подписывал письма: «С коллекционерским приветом».

В его письмах все чаще и чаще прорывалось любопытство и желание увидеть мои запасы собственными глазами. Он пи­сал, что ему хотелось бы встретиться со мной, посмотреть вместе мои запасы и вообще заключить солидную сделку. Но меня все это не радовало. Я боялся отца. Во-первых, я стащил у него бумаги крейцеров на двадцать. А он подбирал каждую бумажку на улице. Во-вторых, обмен, а не продажа марок вы­глядел в глазах отца мотовством, и я получил бы, наверно, страшную порку. И тот же Зенф мог бы рассказать отцу о моих проделках.

Я увиливал. Мол, не очень это удобно приезжать ко мне. И тут я однажды нахожу в своем сундуке конверты герман­ских государств, обклеенные марками Северо-германского почтового союза, — сегодня-то я понимаю, какая это была редкостная комбинация, — и я не удержался. Написал ему. Он не­медленно ответил, что даже почте нельзя доверить такие ценности, и назначил день своего приезда пражским скорым поездом. Он сообщал, что едет в Вену, так что остановка в Будейовицах не будет ему в тягость.

Но каково было мне!

Я растерялся, ломал голову, как устроить эту встречу. Если я приведу такого богача, издателя журнала и владельца гро­мадного множества марок к нам в комнату, то что скажет мать? А ко всему, если и отец случайно окажется дома?

Наступил день тревожного визита. Я на всякий случай на­бил карманы приготовленными конвертами и пошел на вокзал, навстречу господину Зенфу. Я хотел даже надеть ботинки, но мама не разрешила. Ведь это был будничный день. Я двинулся на вокзал босиком. И в половине двенадцатого в Будейовицы в самом деле прибыл единственный иностранец, глядя на ко­торого трудно было не сообразить, что это именно и есть мой гость. У него была густая рыжеватая борода, был он толсто­ват, коротконог, в трикотажной рубашке, на голове охотничья шляпка с кисточкой. В руках у него был небольшой чемодан­чик и демисезонное пальто. Он с любопытством рассматривал вокзал. Я приблизился к нему. К счастью, он сразу же подо­звал меня, поручил нести чемоданчик и попросил проводить его. Разумеется, я очень охотно взял вещи и повел его. Он по­просил отвести его на Пражскую, 28. Теперь у меня не остава­лось сомнений, что это Зенф и движется он ко мне. Мне каза­лось странным, как может он расспрашивать меня о школе, растут ли в будейовицких лесах грибы, имеется ли в реке ры­ба, т. е. о таких вещах, о каких расспрашивает каждый приез­жий. Ведь я представлял себе, что Зенф ни о чем, кроме марок, не говорит.

Прежде чем мы добрались до нашего дома, Зенф все же остановил меня другим вопросом:

—  Здесь живет некий господин Крал, он коллекционирует марки. Вы, случайно, не знаете его?

—  Это я и есть, — негромко ответил я ему.

Господин Зенф смерил меня, главным образом мои босые ноги, удивленным взглядом. Он произнес только:

—  Извините,   господин, — и   протянул   руку,   намереваясь взять у меня свой чемоданчик и пальто.

Само собой, я продолжал и дальше нести его вещи, при­знавшись ему, что не могу привести его домой, потому что у нас тесно, а главное отец не одобряет моего коллекционерст­ва. Я предложил ему пойти куда-нибудь в другое место.

Тогда господин Зенф предложил направиться в какой-ни­будь ресторан, на кружку будейовицкого пива. Но это вовсе невозможно. А вдруг меня там увидит кто-либо из наших пре­подавателей, а то и классный руководитель? В конце концов, я повел его за марианские казармы. Там лежали бревна, на ко­торых мы, мальчишки, обыкновенно сиживали и обменивались марками.

Когда я заметил, что и мы с ним могли бы здесь посидеть, он сначала слегка задумался, а потом решительно разложил на бревнах свое пальто и уселся на него. Так мы начали обмен. Вряд ли кто-либо из фирмы «Братья Зенф», по крайней мере после детских лет, заключал так торговые сделки. На улице, на бревнах!

И, возможно, много лет спустя господин Зенф изредка вспоминал с улыбкой, как он сидел на бревнах за казармами, рядом с босым мальчуганом, своим солидным поставщиком, и обменивался марками. У него засияли глаза, когда я разложил перед ним все, что принес в карманах. В эти минуты он напо­минал ученика первого класса, когда я показывал ему какую-нибудь египетскую марку с пирамидами... Это было то, о чем мой гость мечтал: прусские, саксонские, ольденбургские поч­товые конверты уже с напечатанными марками, но переклеен­ные после 1868 г. марками Северо-германского почтового сою­за. Какие-то фантазеры неистово коллекционировали их тогда и платили за них, как одурелые, сколько бы ни потребовали. Между тем я уже тогда сказал себе, что не стану собирать цельные вещи, они требуют страшно много места в комнате. Господин Зенф брал их благоговейно в руки, осматривал со всех сторон на свету, едва не влез под наклеенные марки, пытаясь разглядеть те, которые они прикрывали, даже нашеп­тывал что-то вроде: «Ах вы, мои золотые марочки!» или нечто подобное. А потом он открыл свой чемоданчик и принялся извлекать оттуда тетрадки с тонкими страницами, и тогда наступила очередь сиять моим глазам.

Не думайте, я уже знал, что Зенф продает конверты со сме­шанной франкировкой за десятки и за сотни крон, и не дал себя провести. Сейчас мне кажется, что я тогда приобрел боль­шое преимущество передним тем, что посадил его на бревна. Я тогда осмелел, словно со мной рядом сидел какой-нибудь па­рень, вроде Шварца. А его опять-таки эти бревна, возможно, подавляли. Может быть, ему казалось, что он отброшен назад, в свой детские годы. Так мы сидели бок о бок, как равные, один поносил марки другого и расхваливал свои, оба мы тор­говались и запрашивали цены, жульничали, одним словом, «шахермахерничали», как мальчишки. При этом я общипал Зенфа, добыв у него много прекрасных, сегодня классических марок всех континентов и заполнил в своем альбоме не одно пустовавшее оконце. Если считать, что конверты со смешанной франкировкой были лишь минутным модным товаром, то Зенф немного заработал на босом пареньке. Скорее наоборот. Да нет, коммерческого духа я лишен, но я психолог. Разве не был я уже тогда хорошим психологом? Посадил же я на бревна за казармами самого крупного торговца марками!

—  А встречались вы еще позже?

—  Нет, личных встреч не было. Возможно, что он боялся повторения такой встречи на бревнах. Но относился он ко мне всегда неплохо.  Когда я попросил его,  четыре  года спустя, продать  зеленую  баденскую девятку,   которую  я  нашел  на письме княжеского шварценбергского лесничества в Эттенгейме, он взялся за это очень внимательно и добыл за нее у Феррари порядочную сумму — восемь тысяч марок. Это пошло на папин извоз с двумя парами лошадей, дало мне средства за­кончить учебу и еще осталось немало на марки.

Крал снова принялся осматривать конверты, подготовлен­ные для отправки в Швейцарию.

—  Теперь я вижу, что вам было легко заниматься коллек­ционированием, раз у вас на чердаке в самом начале было це­лое сокровище Али-Бабы.

—  Самого сокровища  было  бы мало. Просто  я приобрел нюх на марки. Я начал подмечать отличия и интересные дета­ли уже с мальчишеских лет. То, что другие обнаружили лишь двадцать лет спустя.

Собственно, Зенф заполучил от меня только банальные ве­щи. Каталоговый товар. Тогда никто не доискивался тонко­стей. И, таким образом, у меня, следовательно, осталось в сун­дуке все, что может доставить радость как раз очень стреля­ному и избалованному коллекционеру. Когда я попал в Прагу, которая, казалось бы, должна была подействовать на молодого провинциального студента как поездка за границу, я сразу же почувствовал себя словно дома. Все потому, что у меня были с собой марки. Я не нуждался в обществе, развлечениях, това­рищах. Все это было со мной в сундуке. У меня постоянно бы­ла возможность наблюдать, классифицировать, делать откры­тия. Когда я иногда решаюсь расстаться пусть лишь с малой долей своих сокровищ, как сейчас, то чувствую себя так, буд­то отрезаю у себя палец. Я лишаюсь чего-то, что знаю в со­вершенстве как ничто другое в мире.

Взгляните сюда. Вот это, например, я знал уже сорок лет на­зад, но филателистический мир узнал об этом лишь теперь. На первый взгляд, это три совершенно одинаковых способа опла­ты почтового сбора. Каждый раз на письмо наклеивали ломбардско-венецианскую марку, да, ломбардско-венецианскую с номиналом в 10 чентезими вместе с маркой Папской обла­сти—за три байокко 1852 г. Штемпель на них из Феррары, которая была тогда оккупирована австрийской армией. Вы, ко­нечно, никакой разницы между этими тремя конвертами не замечаете. Посмотрите-ка внимательно! Уже один смешанный способ оплаты делает этот первый конверт очень редкой и ценной штукой. А второе письмо? Смотрите, та же десятичентезимовая ломбардская марка, в той же смешанной комбина­ции, но — довольно совершенная подделка, с помощью кото­рой провели австрийскую почту, и письмо было без возраже­ния отправлено. Это — разновидность подделки денег, которую почта не раскрыла. Теперь понятно, почему этот конверт стоит вдвое больше, чем первый? Я знаю одного коллекционера в Голландии, который, как одержимый, будет стараться заполу­чить эту редкость и на аукционе примется неустанно повы­шать ставки на мою посылку. Ведь это редкость первого по­рядка. А на третьем конверте — снова подделанная ломбард­ская рядом с подлинной папской. Интереснее всего здесь штемпель. Из-за него захочет перещеголять голландца один испанский граф и будет, как сумасшедший, набавлять цену! Взгляните!

Я взял второе и третье письма и стал осматривать их. Что я мог узнать по штемпелям? Один — от января 1852 г., дру­гой — от марта. Оба из Феррары. Второе письмо в нескольких местах проколото. Рассматривая его, я увидел внезапно, к своему удивлению, что оно не распечатано. Оно было закле­ено почти семьдесят лет назад, когда его отправили. И первое письмо также.

—  Вы   воображаете,   господин Крал,  что  в  совершенстве знаете свою коллекцию. А ведь эти два письма даже не рас­печатаны! И вы не знаете, что в них.

Крал рассмеялся.

—  Что в них может быть? Они адресованы в Кдыню, неда­леко от Домажлиц. В них не могут быть вложены чистые мар­ки для ответа. Тогда еще не было такой привычки, и потом, главное,  эти марки можно  было  употреблять для писем  из Италии в Австрию, а не наоборот. Вот я и накрыл вас снова, как неграмотного!

—  Но что содержат эти письма?

—  Ну, что могут содержать подобные письма?

—  Можно их открыть?

Крал слегка заколебался, потом сказал:

—  Открывайте.

Я осторожно развернул первый сложенный желтый листок, адресованный

 

«Благородному и глубокоуважаемому государю, господину Йозефу Фердинанду Шимаку, старшему канцеляристу в име­ниях Его Светлости Князя Камила Шварценберга в Кдыне близ Домажлиц/Таус».

Все было написано поблекшими уже чернилами, каллигра­фически, с устаревшей орфографией, а именно «j» вместо «у», «w» вместо «v» и «au» вместо «ou». Письмо гласило:

 

«Глубокоуважаемый и любимый отец,

Бог знает сколько раз прошу я Вас умерить, наконец, гнев на своего сына и проявить ко мне свою отцовскую милость. Пятый год моей военной службы подходит к концу после многих страданий и тяжелых испытаний. И до сих пор я не услы­шал от Вас ни слова. В чем же я провинился? Разве было неч­то преступное в том, что я полюбил Альжбету и решил честно взять ее в жены, когда выяснилось, что она станет матерью? Да, она служанка. Но Вы сами не могли отрицать, что в ней побольше благородства, чем в иной барышне из зажиточной семьи. И Вы, любимый отец, чтобы помешать честному браку, сами сорвали меня с учебы и сделали так, чтобы меня призва­ли на военную службу, а мою невесту и новорожденную дочь ввергли в нужду, о чем я узнаю из сообщений о них. Несмот­ря на то, что я постоянно прошу Вас помочь им, Вы даже меш­ком картошки не поделились с ними зимой. Любимый отец, если Вы не можете подавить в себе ненависти ко мне, то хотя бы позаботьтесь о той, которая является моей женой перед Богом, раз она, из-за Вашего несогласия, не смогла стать ею перед людьми. А также о моей бедной доченьке, которая, как мне по просьбе Альжбеты сообщает наш достойный приход­ский священник, растет красивой и добродетельной девочкой. И здесь, вдали, я не позорю Вашего имени. Как я узнал, меня собираются повысить в чине на ефрейтора. Если Вы выразите желание, то я и в дальнейшем останусь за границей и не яв­люсь Вам на глаза, но прошу Вас, Бога ради, позаботьтесь о моих дорогих, страдающих почти под Вашими окнами, не дайте этим невинным душам умереть. Я надеюсь, что это пись­мо застанет Вас в добром здравии, о чем я ежедневно молю Бога, когда вспоминаю Вас и покойную маменьку, и подписы­ваюсь как Ваш

недостойный  и  униженно  целующий  отцовскую руку сын Леопольд Шимак»

—  Роман, — вырвалось у меня, когда я дочитал письмо. — Но в вашем сундуке Вас не интересуют романы. А что содер­жится во втором письме?

Я открыл второе письмо, проколотое насквозь в несколь­ких местах иглой. Оно также было адресовано черствому канцеляристу Его Светлости в Кдыне, который никогда не рас­печатывал письма своего сына и выбрасывал их вместе с не­нужными бумагами.

Письмо было короткое.

«Глубокоуважаемый господин канцелярист! Согласно по­следней просьбе Вашего сына Леопольда, сообщаю Вам, что он скончался от холеры, которая здесь страшно буйствует, чет­вертого марта. Ваш сын похоронен в общей могиле № 4 на военном кладбище в Ферраре. С почтением...»

Подпись была еще менее разборчива, чем письмо, написан­ное непривычной рукой.

—  Какой  внезапный   и  печальный  конец  романа, — огор­чился я. — Да, я и забыл, вас ведь не интересует это.

—  Что-нибудь сообщают о холере? — живо спросил Крал.

—  Ага,  значит,   вы  все  же  кое-что знаете  о  несчастном сыне?

—  О холере я узнал по штемпелю. А на письме, которое вы держите, рядом с папской маркой снова поддельная десятичентезимовая ломбардская! Возможно, что наши солдаты покупали их у одного и того же продувного торгаша. Вот что самое ценное в этом письме — особый штемпель. Это — холер­ный штемпель. Он означает, что письмо, отправленное из Фер­рары, зараженной холерой, было на почте обкурено. Оно и проколото поэтому. Так тогда дезинфицировали. Штемпель подтверждает это: Netta fuori e dentro. Очищено, дескать, внут­ри и снаружи.

Крал помолчал, а потом протянул мне оба письма.

— Мне не хотелось распечатывать их. Они так замечатель­но выглядели, именно в нетронутом состоянии. Подлинно фи­лателистически. Знаете, я передумал и не пошлю их на аук­цион. Хотя какой-нибудь энтузиаст и подбросил бы за них тысченку, но по-чешски он все равно не понимает, и этот ро­ман пропадет зря. А вы, если захотите, сможете когда-нибудь использовать это и что-нибудь написать... Я продам их вам, идет? А чтобы я на этой сделке не прогорел, дайте-ка мне по кроне за каждое письмо. Мне-то ведь они ничего не стоили.

 

Чемодан с заморскими

 

Содержание