Чемодан с заморскими

Господину редактору Гиршу под елку.

(Ре­дактор Э. Гирш, исключительный знаток марок, покинул мир в 1956 г., когда фила­телия переставала быть наукой и приклю­чением.)

Так, вы начали собирать также и замор­ские марки? И говорите, что Зубак подарил вам сигарную ко­робку, полную марок, а Гирш набил ими для Вас даже короб­ку из-под ботинок? Тогда подождите, молодой человек, я пода­рю вам целый чемодан заморских марок! Как рождественский подарок.

Крал не стал открывать свои шкафы, тянувшиеся по стенам его комнаты и хранившие его коллекции. Он пошел (а за ним двинулся и я) на кухню. Кухня была, собственно, единствен­ным жилым помещением в его квартире. Там он спал, готовил себе завтрак и ужин, одевался и брился, одним словом, делал все, что порядочные люди называют жизнью. На кухне он от­крыл узкую дверь кладовки, где у него хранилось все, что угодно, только не запасы продовольствия. Он отставил и от­бросил несколько ящиков и коробок и поставил на кухонный стол большую полотняную сумку, выкрашенную коричневой глянцевой краской, так что она производила впечатление кожаной.

— Держите, все они теперь ваши, эти заморские. Можете их забирать домой!

Я раскрыл сумку и убедился, что она доверху наполнена мелкими листочками марок.

Какой это дивный вид, такая взрыхленная куча марок, их зубчатые уголки протискиваются на поверхность. Словно ры­бешки проталкивают свои головы на поверхность воды. То од­на, то другая марка уже всплыла на гладь, словно для того, чтобы показать всю свою обнаженную красоту, если только она не повернулась своей белой хрупкой спинкой. Человек не устоит и потревожит это хаотическое скопление, запустит в него руку, конечно, нежно, будто ищет в клевере четырехлистники. От прямоугольничков зарябило в глазах, при каж­дом прикосновении они то появлялись, то исчезали, как стек­ляшки в калейдоскопе или как в стремительном фильме. Менялись краски и картины. Чередовались различные знаки, толпы голов, зверинцы хищников, множество надписей, фи­гур, карт, сцен, городов, символов, растений. Так пронеслись передо мной все оттенки всех цветов радуги, да и такие, каких в радуге никто не встречал, от нечетких и туманных красок севера до жгучих и опьяняющих красок тропиков.

Передо мной сплелись материки, империи, острова, по­бережья, мысы, горы, пустыни, и всякий раз, когда я запускал в этот водоворот руку, у меня возникало ощущение, будто я копаюсь в нашей планете, в ее морях, лесах, степях, в горо­дах, в пустынях и в снегах полюсов. Вернее, только в мягкой воздушной пене планеты, которая была сбита со всей ее поверхности в эти четырехугольнички, в их зубчатые кружева. Я испытал неповторимое блаженство, какое испытывал бы, на­верное, каждый филателист, очутившись перед таким количе­ством марок со всего света, но при одном условии: если бы он не страдал филателистическим атеросклерозом, задушив­шим в нем великолепное чувство детского восприятия мароч­ного коллекционирования.

— Не копайтесь сейчас в этом. Дома разберетесь. Я было совсем забыл, что у меня имеется это барахлишко, с радостью избавляюсь от него. — Крал помолчал, а потом добавил каким-то странно жалобным извиняющимся голосом: — Ведь они на­поминают мне, что я был, собственно, причиной того, что Юго­славия потеряла Риеку.

—  Что-о?!

—  Да, это правда. Я лишил Югославию Риеки. Но давайте не  будем об  этом. Смотрите-ка,   какие  у  меня интересные французские штемпеля...

Таким маневром Крал обычно пытался ускользнуть, едва надкусив, если можно так выразиться, приключение, вращавшееся вокруг его марок. А сегодня он был даже чуть-чуть прибит, и мне казалось, что я делаю ему больно, возвращаясь к тому, на что он намекнул, а именно, что он лишил Югосла­вию Риеки. Крал — и Риека?..

—  Вы ведь уже хорошо знаете, что это останется между на­ми, если здесь нечто тайное. Как же все-таки это произошло?

Крал долго молчал. Он словно решал трудную задачу — рассказывать ли мне об этом. Потом он начал вот с этого всту­пительного слова:

—  Вы ведь тоже помните, что творилось, когда кончилась мировая война 1914—1918 гг.? Какой хаос существовал с новы­ми границами? Каждое государство, принадлежавшее к стану победителей, стремилось захватить побольше территории по­бежденного противника. И еще хуже было, если имелись два победивших государства рядом. Они ссорились между собой из-за каждого такого куска. Именно так и было между Юго­славией и Италией. Правда, все выглядело так, что до войны у них не дойдет, но и мира между ними не было. А в конце августа  девятнадцатого   года, — видно   было,   что  Крал  уже включился в рассказ полностью, — наш белградский посол те­леграфировал  в   Прагу.   Ссылаясь  на  просьбу   югославского правительства,   он  требовал немедленно  прислать в Белград лучшего филателиста нашей республики.

—  И вас сразу послали туда?

— Куда там! Сначала послали какого-то чиновника из ми­нистерства почт, понимавшего лишь, как марки печатают, пер­форируют, покрывают клеем, наконец, как для них размешивают краски. Через неделю он возвратился с письмом, в кото­ром сообщалось, что эксперт по печатанию их не устроил, и, по-прежнему, требуется лучший филателист, коллекционер. Тут-то наше министерство иностранных дел обратилось в филателистические общества и к клубам. Через два дня к замес­тителю министра явилось двенадцать господ, выделенных двенадцатью нашими обществами в качестве, якобы, лучших филателистов республики. Это напоминало выборы королевы красоты. Не стесняясь заместителя министра, они принялись пререкаться и упрекать друг друга, напоминая, когда кто осрамился, не распознав подделку, которую заметил бы даже четырнадцатилетний мальчишка. Тогда этот господин из ми­нистерства отправил их восвояси. Он был в отчаянии, пока его слуга — он собирает все, как вы, все, что ему попадется под руку, — не направил его ко мне. Так я получил билет пер­вого класса, кое-какие деньги на расходы, письма, документы и наставление о том, как важна моя поездка. И вот я отпра­вился.

В Белграде я явился к нашему послу. Он угостил меня чер­ным кофе и дал переводчика, который отвез меня в какое-то военное управление. Там меня уже поджидало с полдюжины офицеров, усевшихся вокруг стола. Старые и молодые, у всех куча орденов, и больше всего у одного однорукого, видимо, генерала. Конечно, угостили черным кофе, предложили отлич­ные сигареты, а потом, с помощью переводчика, объяснили, что от меня требуется.

По Югославии разъезжает какой-то агент с граммофонными пластинками, фамилия его Сарока. Он выдает себя за кол­лекционера марок. По крайней мере, из каждого пункта, где он останавливается, Сарока посылает в Вену, всегда по одно­му и тому же адресу, марки для обмена. Все это словно обыч­ное дело, но он показался им чем-то подозрительным, они да­ли на просмотр его невинную филателистскую корреспонден­цию, показали ее местным знатокам, и подозрения усилились. Да лучше всего мне самому все это посмотреть, и они протя­нули мне фотокопии писем Сароки, напечатанных на машинке. Оригиналы они, мол, пока-что, как и раньше, посылают по правильному адресу. Я выбрал одну из копий и прочел: «Спа­сибо Вам за прекрасные марки Папской области. В обмен на­правляю Вам приложенные марки. Надеюсь, они удовлетворят Вас». Потом я просмотрел фотокопии марок Сароки и убедил­ся, что Сарока посылает в Вену новозеландскую 1901 г. с но­миналом в полтора пенни, довольно загрязненную штемпелем, и розовую Трансвааль 1895 г. с достоинством в один пенс.

—  Он не прогадал, этот Сарока, — заявил я сразу офице­рам. — За Папскую область посылает такую дрянь, которую продают в конвертах по двадцать пять штук за крону!

—  Это мы уже сами знаем.  От наших филателистов, — сказал однорукий генерал. — Но взгляните-ка на другие.

И другие ничем не отличались. Какие-то самые обыкновен­ные Колумбии, Гаити, Доминики. И их обменивал этот счаст­ливчик Сарока на Гамбург, Саксонию, Бремен!

—  У него там в Вене какой-то дурак, — говорил я.

—  И это нам наши филателисты тоже уже сказали, — от­кликнулся генерал. — Но им думается, что в этом обмене не все чисто. Этим они только подтвердили наше подозрение, что марки Сароки — это шифр. Понятно, что только по одному по­дозрению мы не можем его арестовать. Вы ведь понимаете, как бы откликнулась на это Европа. Поэтому мы и ищем. Эксперты обратили наше внимание на то, что существуют ка­талоги марок и что ключ к шифру, быть может, можно было бы найти в номерах, под которыми значатся марки Сароки в определенном каталоге. Я телеграфировал в Женеву, затре­бовал всевозможные каталоги, самолет доставил мне их две дюжины, немецких, английских и не знаю еще каких. Но нам не удалось установить никакой связи. Впрочем, мы уже сами думали, что это был бы чересчур простой способ передачи информации для матерых шпионов. Эксперты считали зубчи­ки, пробовали, не сделаны ли надписи на марках особым спо­собом, с помощью химических средств, — нигде ничего. Мы очутились, таким образом, в безвыходном положении. Поэто­му-то мы и решили заполучить лучшего филателиста из Праги и начать поиски заново. Итак, уважаемый господин филате­лист, что же означают эти марки Сароки?

У меня было нелегкое положение. Не начни генерал сам с этого, я тоже посоветовал бы начать с каталогов и химии. В этот момент ничего лучшего не приходило мне в голову. В самом деле, у меня было скверное положение. Ведь я дол­жен был как никак представлять здесь и не опозорить доброе имя нашей филателии, а вот не знал, что делать.

Я снова склонился над фотокопией первого письма этого Сароки. Она была очень четкая, словно оригинал. Что же он это посылал? Загрязненную новозеландскую и вот этот Транс­вааль. Что могло заключаться в них особенного? На новозе­ландской, по-моему, ничего такого особенного нет. А впрочем, погодите... Я припомнил водяные знаки. Да, эта серия имеет множество комбинаций водяных знаков, и в Баден-Бадене есть один специалист, у которого хорошая коллекция таких марок. В 1909 г. он получил за них бронзовую медаль на выставке в Монако. Этот водяной знак был однообразный. Если мне па­мять не изменяет, там были буквы NZ и звездочка. Что мог связывать с этим шпион? Теперь о Трансваале. Эта марка имеет свою особенность. Знаете какую? А хотите еще соби­рать заморские марки! Вы и не представляете, сколько они имеют своих тонкостей. Знаете ли вы, по крайней мере, что изображено на этой марке? Овальный знак со знаменами, свер­ху какие-то фигурки, а внизу миниатюрная бурская повозка. И по этой повозке, которая на марке меньше блошки, мы раз­личаем два типа этих марок. На одном повозка имеет одно дышло, а на другом — два, и каждое тоньше блошиных ножек! Если бы марка и фотокопия были лучше, я смог бы различить, к какому типу принадлежит марка. Я не мог отделаться от мысли об этой бурской повозке, известной крытой повозке старых голландских эмигрантов, которую тянет медлительная упряжка волов по южно-африканской кафрской пустыне. И эта повозка внезапно, неизвестно почему, напомнила мне повозки военных обозов, также крытых брезентом, какие мы во время войны видели тысячи.

—  Нет ли, — говорю генералу, — там,  откуда посланы эти марки, какого-нибудь военного обоза?

Один из офицеров посмотрел в списки.

—  Да, там имеются военные склады. Вы узнали об этом по маркам?

У меня мелькнула мысль, что на этой загрязненной новозе­ландской марке почтовый штемпель, оказывается, прикрывает крошечную гравюру военного лагеря с постами и палатками.

—  А нет ли там также военного лагеря?

—  Конечно, там имеется летний лагерь. Но как, черт побе­ри, вам это удается...

— Ничего  особенного.   Ведь  этот ваш  Сарока  заставляет просто говорить картинки на марках. Они и рассказывают, что искать в местах, откуда он посылает в Вену свои письма. Вот на этих двух марках военный лагерь и повозки. А на этой уругвайской пятерке  в  знаке крошечная  лошадка,  полагаю, что здесь речь идет о кавалерии. Но что-нибудь некрупное.

—  Да, там эскадрон кавалерии.

—  Вот и на этой двойке Гватемалы 1902 г. довольно боль­шой памятник всадника. Письмо послано из Митровицы.

—  Там как раз кавалерийский полк.

Короче говоря, этот Сарока чертовски облегчил себе дело. Таким способом переписываются мальчишки или возлюб­ленные.

— Это настолько просто, что не могло прийти в голову ко­му-нибудь из генерального штаба, — проронил генерал.

А теперь уже весь штаб принялся наперегонки расшифро­вывать послания Сароки. Они сразу догадывались, что боль­шие или маленькие флаги на Перу или Колумбии означают большие или меньшие части пехоты, пушки под пальмой на марке Гаити — полевую артиллерию, и генерал расшифровал, что известная красивая двойка Соединенных Штатов означает главное командование, потому что на ней изображен Колумб со своим штабом.

—  Собственно, никакого труда не стоило решить эту загад­ку,— сказал он, наконец, упустив из виду, что это же самое было уже сказано по поводу яйца Колумба. — Пошлите по те­леграфу ордер об аресте Сароки, — приказал он адъютанту. — А вам, брат чех, спасибо. Вы получите за вашу консультацию отличный орден, вероятно орден святого Саввы.

Я почувствовал — этим он дает мне понять, что моя миссия окончена. Но не тут-то было! Я ведь тоже воевал с четырнад­цатого по восемнадцатый годы. Правда, не в рядах армии, у меня одна лопатка немного выше другой, я просидел к тому времени уже пятнадцать лет за письменным столом. И филате­лия не  является спортом,   выравнивающим  спину. Нет,   мы, оставшиеся дома, воевали по-своему и в больших масштабах, мы вкалывали в карту булавки на всех фронтах. У меня еще была и своя цель — так я узнавал, откуда доставать штемпеля полевой  почты. Вы, само  собой, не  знаете, какие  трудности сегодня у коллекционера со штемпелями франко-германской войны 1871 г. Поэтому на сей раз я своевременно завел точ­ный учет. Передвигая флажки на картах, я словно краешком глаза подсматривал и учился генеральскому искусству, в кон­це я так увлекся, что мне казалось, будто я смог бы предосте­речь своим   советом  не  один  генеральный  штаб  от  неудач. Сколько у меня зарождалось идей! У нас в канцелярии во вре­мя войны... но, не будем отвлекаться.

Сейчас в Белграде, в центре одного из всамделешних гене­ральных штабов, где я мог проявить свое не остывшее еще военное чутье и опыт по-настоящему, от меня ничего не тре­бовали, кроме какого-то пустяка насчет марок. Так нет же, так просто я не уйду. Говорю:

— Господин генерал, мне думается, мы могли бы восполь­зоваться нашей разгадкой шифра Сароки. Как вы полагаете, для кого он шпионил?

— Для Италии. Наверняка каждое его сообщение шло из Вены в Рим. Они оккупировали наш порт Задар и претендуют еще бог знает на что.

— А не кажется ли вам, что мы могли бы от имени Саро­ки посылать в Вену такие сообщения, что у них голова пошла бы кругом? Например, они внезапно узнают, что в таких-то и таких-то местах появилась артиллерийская часть, а пара пол­ков пехоты обнаружилась там, где ее никак не ожидали, и ка­валерия, и военные суда... И все будет двигаться так, будто мы хотим взять обратно Задар. Все выражалось бы в марках, и они принимали бы это за правду... Принялись бы срочно пере­мещать свои части, возможно,  объявили бы даже мобилиза­цию, среди народа у них началась бы паника. И все это из-за нескольких марок, не имеющих никакой ценности...

Я объяснил на карте, каким образом я расставил бы все, как раз так, как мы толковали об этом над картами во время войны, и генерал смеялся, покручивая своей единственной ру­кой усы, и офицеры посмеивались, окружив меня. Похлопывая меня, как своего, по спине, они говорили:

— Этот чех — добар войник.

Письма были написаны по-немецки, и я сказал, что знаю этот язык и машинопись, но машинка должна быть такого же типа и письма должны посылаться из определенных мест так, чтобы это выглядело, будто дело касается Задара...

Тут генерал приказал все для меня подготовить, послать мне в отель карту и пишущую машинку, пускай, мол побалу­ется, напишет эти письма и подберет для них марки, как это делал Сарока. Он сказал даже, что прикрепит ко мне вестовых на мотоциклах, которые сразу же развезут мои письма туда, где поставят на конверты нужные почтовые штемпеля. В оте­ле, разумеется, я буду их гостем.

Отлично. Мне оставалось еще заметить, что для задуманно­го предприятия мне понадобится довольно большой набор иностранных марок. Мне ответили, что об этом мне нечего беспокоиться. И в самом деле, в полдень солдат в сопровожде­нии полицейского принес мне целый чемодан с марками. Вот он, в ваших руках. Кто знает, откуда он появился? Возможно, марки реквизировали у белградских торговцев или коллекци­онеров. Во всяком случае, взяли чуть ли не все, что имелось в Белграде. Вечером офицер принес мне карты. Попросил меня класть свои шпионские письма всегда в два конверта. На верх­нем должно быть написано, откуда они должны быть отосланы. Он передал мне также от генерала две бутылки шампанского для подкрепления.

Я писал письма в Вену, потягивал шампанское и, конечно, пил черный кофе. Из чемодана я отобрал две дюжины Боливии, Перу, Эквадора, Колумбию с флажками вокруг их знаков, разыскал даже несколько пятидесяток Либерии 1906 г., на них изображено прекрасное знамя, вроде тех, за которыми марши­рует пехота. Я перемешал их с Уругваем, на которых были изображены лошадки, нашел бразильскую 1900 г. с целой груп­пой ездоков на ней и шесть марок островов Кука 1899 г. с чай­кой, явно намекающей на самолеты. Между нами говоря, я как раз недолюбливаю некоторые из этих марок, например марки Центральной и Южной Америки. Их раскраска напоми­нает яркие цвета на этикетках мыла и дешевых конфет. Но теперь, когда они стали моей армией, я был рад любой из них. Уже в первый день, прежде чем лечь, я закончил подготови­тельную работу. Выпросил у горничной булавки, изготовил бу­мажные флажки и приколол их к карте, чтобы видеть, как стремительно наступает моя армия на порт Задар.

Утром перед отелем выстроились четверо солдат-мотоцик­листов и унтер-офицер, знавший немецкий язык и служивший нам переводчиком. Я вручил каждому солдату по нескольку конвертов, моторы страшно затарахтели, потом еще раздалось туф-туф и внезапно все затихло вокруг. Это было здорово, весь отель смотрел на нас.

Но в этом таилось и нечто дурное. Солдаты подъезжают, я говорю им, куда ехать, они отдают честь и укатывают. Это льстило мне. Мне захотелось продлить это удовольствие. Я пе­редал генералу через унтер-офицера, что парни с мотоцикла­ми понадобятся мне еще не раз. Через час мне передали через унтер-офицера, что парни будут здесь в течение целой недели и я могу располагать ими, как захочу. Вероятно, генералу все это уже порядком надоело — шпион-то был под замком! А мне вот не надоело.

Я продолжал воевать. Сразу на следующий день какие-то полки поднялись и направились к побережью. С ними двига­лась кавалерия — на этот раз это была двухцентовая марка Соединенных Штатов с лошадкой, которую мне даже было жаль отсылать. Им была придана также и тяжелая артилле­рия, о чем всякий зрячий сразу мог догадаться по тунисским маркам, и это, надо полагать, уразумел и венский шпионский центр и доложил в Рим. Были у меня и самолеты, их изобра­жали три гуся на китайских долларовых марках, и они переле­тали на сто километров ближе к югу, к побережью. Все это я подготовил с вечера, утром раздал своим мотоциклистам кон­верты, и они умчались, как черти. Поднимаясь по нескольким ступенькам в отель, я почувствовал всеобщее почтение.

Днем я непрерывно работал у карты. Я втыкал флажки в последующие пункты, куда должно было направиться мое во­инство, и отбирал для них марки. Мне удавалось находить все новые и новые. Северо-американские четырехцентовые, ко­ричневые, например. На них имеется старинный автомобиль, и они могли означать автоколонны. Крохотный поезд на марке Никарагуа 1890 г., при небольшой фантазии, мог быть расшиф­рован, как бронепоезд. Даже марки, изображавшие знамя с равносторонними крестами, могли сойти за полевой госпиталь.

На третий день, уже с утра, я послал подкрепление своей наступающей армии, и тогда перед отелем собралась вся ули­ца. Старший кельнер (он знал немецкий язык) шепнул мне, что поговаривают, будто я устраиваю состязание армейских мото­циклистов. На четвертый день я внезапно обнаружил, что моя армия при своем продвижении на юг, к далматинским берегам, уже попала в горы. На это указывала карта. Теперь я вкалы­вал булавки в горные деревушки, посреди темной штриховки. Горы не мешали моей армии так, как они мешали мотоцик­листам. А именно, на пятый день вернулось только трое, один где-то разбился. У одного ко всему была повреждена машина, и он мог продолжать поездки только через два дня. Все это ме­ня расстроило, так как я как раз намечал послать одного из них до самого Котора, что находится на южном окончании Далма­ции, чтобы он бросил там на почте письмо с тремя марками из Тринидада, показывавшими, будто бы там в порту стоят на якоре военные суда. А одна с рыбкой (очень хороший экземп­ляр) должна была заверить Вену, что у нас там подводная лодка.

Наконец, я сказал себе: хватит бить мотоциклы и мотоцик­листов на горных дорогах. Армия находится уже в горах, в ша­ге от побережья — несомненно, итальянцы напуганы больше, чем достаточно. За Сароку мы им славно воздали по заслугам, и с меня довольно, надоело. Итак, я распростился с генералом и его штабом. Попрощался с нашим послом. Под конец меня еще пригласили к какому-то югославскому министру.

Министр отметил мою скромность, наш посол поздравлял меня, утверждая, что я защитил честь чехословацкой науки. На другой день я уже сидел в отдельном купе первого клас­са,— да, первого, — и катил в Прагу.

Солдатик принес мне от генерала прямо в вагон большую корзину с цыплятами и винами и вот этот чемодан. Цыплят и вино я уничтожил, пока доехал до Праги.

Так я вернулся домой и снова спокойно сидел в канцеля­рии, а потом над марками. И вдруг, ровно через две недели, приходит на мое имя письмо. Коллега из Риеки отлично, по-филателистски оклеил его марками. А по маркам я увидел, что Риека с такого-то дня в итальянских руках. Значит, опять будут новые надпечатки. Меня эти послевоенные надпечатки и изме­нения названий уже начинали раздражать.

Для верности, чтобы выяснить, что случилось, беру теле­фонную трубку и звоню нашему канцеляристу Панку. Он по­стоянно зарывается в газеты и знает все, что происходит в ми­ре. Он разъяснил мне, что Риека, бывшее венгерское поселенье и порт, принадлежала к спорным территориям между Югосла­вией и Италией. А сейчас его внезапно оккупировал господин Д'Аннунцио ⁴) и его ардиты. Ардиты—это скопище мальчишек, строящих из себя вояк, а этот Д'Аннунцию — поэт. Ну, а он при­держивается принципа «Possessio suprema ratio», иначе гово­ря: «Кто первый, тот и правый». Вот он и захватил Риеку. Ме­ня будто обухом по голове ударили. Я сразу понял — Югосла­вия потеряла Риеку из-за меня. Да, я виноват. После этого я всю ночь прошагал по своей комнате.

Крал и сейчас принялся нервно ходить по комнате.

— Что это вам взбрело в голову? — не совсем учтиво заме­тил я. — Вы-то при чем здесь? Там происходили различные международные переговоры и интриги, и итальянцы вели себя при этом более бурно и с темпераментом, а этот Д'Аннунцио был в самом деле поэтом и хотел покрасоваться.

— Нет, нет, не утешайте меня, — отмахнулся Крал. — Про­шло  уже немало лет, а как подумаю об этом, хочется биться головой о стену. Только я был виноват и моя доморощенная стратегия. А я еще ею так гордился! Этот однорукий генерал несомненно хорошо и целесообразно расположил свою армию, а я явился и все перепутал — пускай лишь в марках, но ведь итальянцы не знали этого и решили, что так происходит все на самом деле. Я ее выгнал на холмы и горы и оголил остальную территорию — так мы это называли во время войны. По флаж­кам на карте мы судачили об ошибках Жофра или Брусилова. Именно так я оголил правый фланг, Риека оказалась незащи­щенной, а посему поэт так расхрабрился и занял ее с помощью мальчишек!

— Глупости, милый друг...

— Погодите,   погодите,  не  торопитесь. Я тогда все это не только продумал, но и высчитал.  Вот, слушайте. Я посылал свои марки в Вену. Это длилось тогда трое суток. Также мед­ленно ездил тогда и международный экспресс. Оттуда это шло в Рим, скажем, четверо суток. Из Рима уже можно было теле­графировать или даже позвонить по телефону этому Д'Аннун­цио, значит, это я не  считаю. Но пара дней была ему нужна, чтобы  одеть  и   вооружить своих парней и чтобы изготовить печати для  надпечатки марок. Скажем, он мог занять Риеку уже на десятый  день, и в этот же день мой друг мог купить на почте первые марки и сразу послать их мне с этим письмом. Оно шло в Прагу как раз четверо суток. Сложите все это и по­лучите ровно  две недели с момента,  когда я кончил воевать. Все сходится точка в точку. К несчастью, это так.

Я еще хотел что-то возразить, но Крал замахал рукой и продолжал:

—  Что ж, так все это и случилось. Удачно еще, что мое вмешательство не попало в историю. Поэтому я и остерегался рассказывать вам о нем. У меня было тяжелое угрызение со­вести. Это худшее наказание. За что? Неужто непонятно? За самовлюбленность и гордыню. Когда я удивил братьев юго­славов изящным решением марочной загадки, мне захотелось еще  принудить  их  удивляться  моему   военному  искусству. Показать, что я на самом деле добар войник!

Так решил каждый. А еще добавлю: меня наказали мар­ки. За то, что я обращался с ними, не считаясь с тем, для какой цели они созданы. Замечали ли вы, что люди всегда страдают от вещей, если принуждают их делать то, к чему они не предназначены? Вещи мстят. В молодости мой сосед по канцелярии имел привычку копаться в зубах кончиком ножа. Смот­реть на это было невыносимо. Наконец, он сломал себе два пе­редних зуба и в придачу кончик этого самого ножа из золингенской стали. А наш писарь колол на рождестве орехи револьвером и отстрелил себе кусок ладони и рукав! А что вытворяют ящики стола? У вещей свои капризы, и они умеют злорадствовать.

Я поступил тогда со своими марками, не постесняюсь ска­зать дорогими марочками, также неправильно, не по-филате­листически. Помните, когда я придерживался с ними филателис­тической морали, то с их помощью спас индийскому принцу его королевство. А теперь, когда я поступил с ними так бого­хульно, они отомстили мне.

Я знаю, что вы скажете. Что все это суеверие и мистика. Ладно. Пусть вы правы. Но разве не могу я позволить себе немного мистики в связи с тем, что я тогда проделал с ними? Ведь никто не твердит так часто, что в филателии должны господствовать деловитость и честность, что марки надо ис­пользовать по их назначению. Все это я говорю в интересах филателистской морали. Ведь марки не имеют покровителя или защитника... Понимаете, шоферы имеют святого Христо­фора, пожарные — Флорианта, актеры — Талию, а марки — ни­кого. И даже нечто, вроде демона, духа марок, не властвует над ними. Если бы у них был кто-либо такой, тогда можно было бы сказать: мол, меня их покровитель наказал за то, что я проде­лал с ними такую штуку, для которой они не созданы. Я во­евал с их помощью. Но у марок совершенно мирная цель: что­бы люди их собирали и радовались им. А кто использует их иначе, грешит. Вот за это я и был наказан.

 

⁴) Габриэль Д'Аннунцио — итальянский поэт конца XIX,  начала XX века, идеолог империализма, примкнувший к фашизму.

 

J. R. Official

 

Содержание